Репетиция шла полным ходом. Пел хор, все женщины были в красивых белых платьях. Следом началась казачья пляска, участвовавшие в ней женщины выглядели вылитыми мужиками. Потом к пианино села на редкость симпатичная девушка и в хорошем темпе сыграла Полонез Огинского. Сидевший в седьмом ряду подполковник Корешков похлопал в ладоши и спросил:
– Лариса, а что у тебя на бис?
Девушка сыграла «К Элизе» Бетховена. Начальник колонии слушал с видом знатока.
– Это наша достопримечательность, Лариса Каткова, – сказала Жмакова. – Самая молодая особо опасная рецидивистка страны. ООР ей поставили на личное дело в 21 год. Села за кражу, потом раскрутилась за массовую драку, потом за участие в лагерном бунте. В общем, прошла двойную раскрутку. У нас она уже пять лет. Красивая, правда?
Они сели втроем в заднем ряду. Мэри вынула из рюкзачка длинный телеобъектив, приладила его к фотоаппарату и начала снимать.
На сцену вышли Мосина и Агеева. Они спели модный шлягер. Каткова аккомпанировала им с раздраженным видом и дважды сбилась.
Корешков был недоволен:
– Лариса, в чем дело? Давайте повторим этот номер.
Фаина и Лена снова спели хорошо, а Лариса снова сбилась. Со злостью захлопнула крышку пианино.
– Все, больше не могу! Тут посторонние. Я отвлекаюсь.
– Лариса, не капризничай! – прикрикнул Корешков. – Иди сюда. Сядь и успокойся.
– У меня голова разболелась. В конце концов, это дело добровольное, – в голосе Катковой послышались слезы.
– Тебе не дорога честь колонии? – строго спросил начальник колонии.
– Что? – скривилась Лариса. – Чья честь?
Здороваясь с гостями, начальник колонии встал. Он был выше и плотнее Михаила. Простое, мягкое, с правильными чертами лицо. На полных щеках угадывались ямочки. Он выглядел воплощением добродушия.
– Прогон закончен, – объявил Корешков.
Артистки высыпали из-за кулис на сцену и обступили его. Начали просить, чтобы он разрешил им немного потанцевать. Упрашивали совсем как дети:
– Ну, гражданин начальник. Ну, пожалуйста. Ну, хоть полчасика.
Корешков переглянулся с Жмаковой и махнул рукой. Тут же заиграла радиола, полилась томная музыка. Но заключенные почему-то не спешили танцевать.
– Сейчас мы уйдем, они убавят свет и будут танцевать в полумраке свою ламбаду, – шепнула Вера Дмитриевна.
– Можно это поснимать? – азартно спросила Мэри.
– Нет-нет, – запротестовал Корешков. – Женщины будут против.
Каткова неожиданно сказала:
– С чего вы взяли, гражданин начальник? Пусть поснимает. Лично я не против.
– Нет, – отрезал Корешков. – И повернулся к гостям. – Это же нарушение режима. Я уж так, по доброте душевной разрешаю. Все-таки женщины старались. В другой раз плохо будут выступать. Пусть танцуют. А вам я покажу кабинет релаксации. Такого у вас в Америке наверняка нет. – Он окликнул Каткову и сказал ей приказным тоном. – Лариса, ты идешь с нами.
– Зачем? – возмутилась Каткова. – Чего я там не видела?
– Ты идешь с нами, – с улыбкой процедил подполковник, показывая Катковой глазами, что ей не стоит вести себя вызывающе.
В кабинете релаксации Корешков объяснил, что здесь проходят курсы психотерапии не только заключенные, но и сотрудники.
– Это мое самое любимое место в колонии. Давайте расслабимся.
С этими словами Николай Кириллович первым погрузился в кресло, надел наушники и закрыл глаза. Его примеру последовали Жмакова и Гаманец. Каткова сделала то же самое, только с демонстративным отвращением. На стене засветился экран, появились слайды с изображениями природы, из наушников полилась мелодия Сен Санса «Лебедь», и послышался голос психолога:
– Заняли удобную позу. Успокоились. Дыхание ровное. Все тело расслабилось. Все посторонние мысли ушли. Управляйте своим самочувствием. Я спокойна, я расслаблена. Я – птица. Я парю над землей. Рядом облака. Я опускаюсь все ниже и ниже. Плавно приземляюсь. Лес. Тишина. Поют птицы. Журчит ручей. Моросит мелкий дождь. Сижу под деревом и думаю о своей судьбе. Обдумываю свое прошлое. Прошлое особенно похоже на дождливую погоду. Дождь льет не переставая. Все вокруг серо и мрачно. Сырости не видно конца. На душе зябко. Эта неуютная жизнь на свободе. Вечная неустроенность и неопределенность. Никакой цели, никаких перспектив. Жизнь, как у зверя. И предчувствие нового срока…
Корешков, Жмакова и Гаманец сидели с закрытыми глазами и слушали очень серьезно. А на губах Катковой блуждала язвительная усмешка.
– Я ненавижу свое прошлое, – слышался голос психолога. – Оно развратило меня. Оно растоптало мою личность. Я хочу избавиться от него. Я хочу изменить свою жизнь. Я смогу сделать это. Мое будущее начинается здесь. Все зависит от меня самой! Я прислушиваюсь к мнению педагогов. Они желают мне добра.
Каткова сдернула с ушей наушники и бросила их на пол.
– Все! Больше не могу!
– Вот такие они у нас невыдержанные, – сказала Жмакова.
– Меня тошнит от вашей релаксации, – сказала Каткова. – Я не птица.
– Ну да, ты сейчас вся там, на танцах, – с усмешкой произнес Корешков.
– Да, я вся там! – с вызовом ответила Каткова.
– Ладно, иди, – махнул рукой начальник колонии.
Каткова решительно поднялась из кресла. В дверях обернулась и неожиданно сделала ручкой, словно и не заключенная вовсе. Глядела при этом на Леднева, сфотографировала его глазами.
– Это не самый испорченный экземпляр, – сказал Корешков, когда Каткова вышла. – Мы ничего скрывать от вас не будем. На нас столько уже грязи вылито, одним ушатом больше, одним меньше – уже без разницы. А вот люди пусть знают, с каким материалом приходится иметь дело. Только должен предупредить. Не берите с собой в зону ценные вещи и деньги. Клептомания у женщин развита сильнее, чем у мужчин. Не дарите ничего осужденным. Вас могут попросить что-то пронести в зону или, наоборот, вынести. Имейте в виду, это противозаконно.
Подполковник со значением посмотрел на гостей, желая убедиться, все ли они усвоили, потом спросил:
– Что вы хотели бы увидеть, с кем поговорить? Давайте составим план.
Леднев перевел, и Мэри стала перечислять, что она хотела бы снять. Прием новых осужденных, освобождение отбывших свой срок, свидания с родственниками. Ну и, естественно, повседневную жизнь от подъема до отбоя.
– Вас будут ежедневно привозить в колонию утром и увозить вечером, – сказал подполковник. – Вас будет сопровождать сотрудники, но все равно будьте с осужденными осторожны. Ничего нельзя исключать. Абсолютно ничего! А теперь давайте попьем чаю.
Корешков жестом пригласил в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Чай, моченая брусника, клюква и варенье из голубики. Настроение у всех быстро поднялось, как после выпитого.
Жмакова начала разливать по чашкам чай, а подполковник принялся расспрашивать Мэри об американских тюрьмах.
– У нас бы эту заключенную наказали, – сказала Мэри, имея в виду Каткову. – У нас персонал смотрит на заключенных гораздо официальнее и строже.
Корешков усмехнулся каким-то своим мыслям:
– А мы или все прячем, или показываем все без разбора.
Кажется, он не одобрял решения вышестоящего начальства пустить сюда американку. Он вообще немного нервничал, посматривал на часы, переглядывался со Жмаковой и Гаманцом. Ставская и Брысина должны были приехать утром, это крайний срок, а сейчас уже вечер.
Открылась дверь, на пороге стоял надзиратель.
– Товарищ подполковник, в клубе драка.
Ледневу показалось, что Корешкова это сообщение не удивило.
– Каткова?
– Да, с Мосиной, – подтвердил надзиратель. – Потаскали друг друга за патлы.
– Потанцевали, называется, – с сарказмом произнес Корешков. – Мосину в изолятор – до утра. А Каткову – сюда.
Надзиратель кивнул и тихонько прикрыл за собой дверь.
– Драки у нас, к сожалению, довольно часты, – сказала Жмакова. – В мужских колониях дерутся гораздо реже.
Корешков снова посмотрел на часы.
– Объявлять побег? – спросил Гаманец.
– Не надо торопиться, – ответил подполковник, прихлебывая чай.
Зазвенел внутренний телефон. Корешков снял трубку.
– Приехали? – в голосе подполковника прозвучало облегчение. – Ну, давай сюда, а то мы тут все жданы съели.
Через несколько минут в комнату вошли Ставская и Брысина.
– Ездили к ее гражданскому мужу, – коротко объяснила Ставская.
– От маршрута отклонились. Время перебрали. Пиши объяснительную, – сказал Корешков.
– Гражданин начальник, – воскликнула Брысина, – лучше меня накажите!
Корешков сказал с шутливым возмущением:
– Вот так у нас всегда. Тамара Борисовна – человек, а остальные – изверги. Иди, Брысина.
Валька озадаченно помялась и вышла.
В сопровождении надзирателя появилась Каткова, под глазом фингал, лицо поцарапано.
– Мосина требует московского гостя, – сказал надзиратель. – Говорит, разговор есть. В случае отказа, грозит вскрыться.
– Осмотрите Мосину, как следует, – распорядился Гаманец.
Надзиратель кивнул и вышел.
– Ну, что, Лариса, потанцевала? – начал Корешков. – Лишу-ка я тебя ларька еще на месяц. Но если хорошо сыграешь на концерте, взыскание будет отменено.
Каткова скривилась:
– Не знаю, смогу ли я когда-нибудь отплатить вам за вашу доброту.
– Лариса, не паясничай, – одернула ее Ставская.
– Тамара Борисовна, – обратилась к ней Каткова. – Я действительно не нуждаюсь в поблажках. Заслужила – сажайте. И, между прочим, я тоже хочу поговорить с психологом, – прибавила она, глядя в глаза Ледневу.
В дверях снова возник надзиратель:
– Вскрылась все-таки Мосина.
Мосиной наложили швы, но не сказали, что дадут побеседовать с Ледневым. Оставили в санчасти одну, и там у нее случился истерический припадок. Она сорвала швы и чуть не истекла кровью.
С ней разрешили поговорить не больше трех минут.
Фаина лежала на больничной койке под капельницей, бледная, с синевой под глазами. В ее красоте было что-то неживое, высушенное. Она приоткрыла глаза и прошептала:
– Сделайте доброе дело, помогите мне. Вам это ничего не стоит.
– Что я должен сделать? – спросил Михаил.
– Нам здесь не дадут говорить. Встретьтесь с моей матерью, она вам все расскажет. Только вы можете меня спасти.
Мосина закрыла глаза. Ею снова занялась фельдшер.